ПРЕТЕНЗИЙ НЕ ИМЕЮ
от трёх авторов одной истории
3.
Не фарт
С утра везёт – намутил денег на «двушку», чтобы «сняться», а по дороге Серый подкидывает меня на своей иномарке на Борщаговку* и мы вместе заходим к Алке-барыге за лекарством*.
На выходе из подъезда – трое в гражданском. Ни о чем не спрашивая, заламывают руки, шмонают… Находят баяны — с «двушкой» ширки у меня и «десяткой» у Серёги. Один опер забирает у него водительские права, а второй перебирает содержимое бумажника. Обнаружив две сотенные купюры в наглую заявляет, что баксы «похожи на фальшивые»… Двое уводят Серёгу к его машине и вместе с ним садятся внутрь, а третий ведёт меня через весь двор к детской площадке. К заборчику возле песочницы, где копошатся несколько малышей, уже пристегнут наручниками какой-то парнишка лет 18-ти с серым от страха лицом. Меня пристегивают в двух метрах от него. Через несколько минут вижу, как из машины вышли менты, а Сергей уезжает. Отпустили… Подходят ко мне и на всю округу начинают орать, что тот из нас, кто сможет сделать так, чтобы Алка открыла двери – будет отпущен, а второй потянет срок за оба баяна. Мою «двушку» и «пятерку» паренька крутят у меня под носом, держат открыто – все вокруг озираются на нас, как на врагов народа, на убийц каких. И бабульки, и детвора. Прохожие косятся на нас с ужасом. Хорошо зная нравы оперов – молчу, выгребая периодически подзатыльники. Парня молотят под дых, он скулит от боли, протяжно завывает, и показательно скрючившись, свисает с заборчика.
Уже в РОВД нам рассовывают «дела» по карманам, приводят двух понятых, почему-то поздоровавшхся за руки с ментами. И уже при понятых снова вынимают улики. Моя «двушка» оказывается в кармане пацана, а его «пятерка» — у меня! Что-то пишут… Парниша снова тначинает ныть, что ему плохо, что «ширка» не его, что его "тупо разводят на бабки", и он ничего не будет подписывать. Его скручивают и куда-то оттаскивают. Молодой опер заводит со мной «задушевный» разговор:
— Ну, а шо с тобою будем, дядя? Будем «нежно» или сразу оформляем распространение? Тот придурок через пару часов подпишет всё, и шо надо и ненада. А ты, старый, в этот раз устроишься по полной, это я тебе обещаю. ПонЯл? Ты же щас на кумарах? А7 А хочешь вмазаться? Ну, соображай быстрее.
Тут он разворачивает изъятый у меня при обыске огрызок какой-то бумажки с печатью флюорографии:
— Ой и бля-а…Да ты ж, сука, заразный! Бля-а… А еще в одной машине с нами… Ах..хуеть, во падла! Ёп…бля, тварюга…
Через час издевательств и угроз, ничего не подписав, оказываюсь в «обезъяннике», где кроме меня сидят ппакистанец и двое цыган. Немного придя в себя, в отчаянии осознаю весь ужас и безвыходность положения: я действительно на хареве, париться мне здесь в козлятнике "хуегознаескока", и никто, никто, ни одна родная душа не знает, где я!..
В середине дня слышу, как в соседней хате кто-то начинает ломиться в металлическую дверь и кричать, что «нарику» нужно срочно вызвать «скорую», что "пацан в обмороке". Через минут десять-пятнадцать криков приходят дежурные. Для начала от дубинок выгребают стучавшие, а затем, того самого больного — паренька, что попал со мной — менты вытягивают в коридор и «приводят в себя», пиная с двух сторон. Малой воет, матерится, орёт, что у него одна почка, "вичуган" и что он при первой возможности перекусает всех "этих гандонов", но слышится какой-то тупой удар, второй, третий. И все замолкает. Нарушителя покоя заволакивают обратно в камеру и громко спрашивают, так чтобы слышно было по всему коридору:
— — Наить так, блять! Кому еще нужна «скорая»? Быстрише, пока не уехала! Може, тебе? Ось дивись, шо у мене еу! — Тут один из прапоров суёт под нос вжатому в стену арестанту "кыянку" (деревянный молоток) с бурыми пятнами недвусмысленного происхождения) и корявой надписью на колотушке — "димИдрол".
— — Бачив? А щё у мене и реланивум, и анальгин… Наешь, як сильно обезболюе? Не хочешь? Ну дивись, падла, а то так выликую, шо куды воно все подинеться! Меньш колотись надо було, а то погано им, больные, блин. Уроды спидозные…
Вечером меня переводят в битком забитую «хату» — ютимся, как можем, от бомжей несёт непередаваемо… тройным одеколоном, самогонкой, кто-то давит вшей… Смрад, перегар такой, что мне уже хочется умереть. Еще хочется пить, выпить простой чистой воды, чтобы сбить тухляк во рту от кумарных слюней… Кишки сводит, ещё вот-вот и представляю, что произойдет, если героически просрусь в одну из трёх шапок беспробудного бомжа, и выставлю прямо у входа в камеру, если не пустят в уборную. Ну шо, начать орать? Блин, повторять «подвиг мальчиша» как-то неохота. Тихо скулю и всю ночь катаюсь по узкой скамье из трёх досок. Но под утро ложусь на пол, на участливо постеленную соседом по хате газету.
— С пола, братан, не упадешь…
После ночи-адовой выводят в сартир – по двое, скрепив руки браслетами. Живот крутит так, что еле дотягиваю до параши. Менты морщатся и брезгливо поторапливают. Потом меня и цыган выводят в какую-то комнату, где дамочка с фотоаппаратом, стараясь не смотреть в глаза, делает несколько фотографий наших измученных помятых лиц, тут же снимают наши отпечатки пальцев и снова уводят в камеру, не дав ни вымыть, ни вытереть перепачканные руки. Цыгане шепчут, что их взяли с полной машиной маковой соломы, но утверждают, что подставили. Пакистанец все время что-то бормочет, то рыдает, то хохочет — сумасшедший? Узнаю, что он тут уже месяц. Влип за кило двести героина. Говорил, хотел отмазацца, сказал ментам адрес тайника, где на тупике было заныкано 20 штук зелени. Короче, мусора опрокинули его как последнего лоха — вернулись и обвинили в ом, что якобы он им вс1 спиздел, никаких бабок не было. Держут меяц, никуда не переводят, ждут, когда его дядя "болшой челявек" приедет с викупом.
В полумраке и каком-то нервном напряжении тянется очередной день. Я прекрасно понимаю, что меня тупо выдерживают, хотят чтобы созрел. К чему? Мысли, мысли, мысли… От мыслей пухнет голова, всё время кажется, что схожу с ума…
Под цыганский фольклор пропитанный блатным шансоном проходит ещё одна ночь. В туалет не выводит и эта смена. Причем, настолько сучья смена, что не выводят не только нас — из женских камер раздается писклявое обещание «обоссать всю хату». Мы-то хоть по кругу передаем пластиковую бутылку и по очереди суем свои члены в одно узкое горлышко, мочимся. Но представляем, как же им там, девкам, в женской… Из дырчатой пыльной батареи выковыриваем «бычки» столетней давности, и, ныкаясь, чтобы не отобрали последние спички, курим самокрутки.
Утром следующего дня становится невыносимо плохо. Суставы скрючивает, давит сухой кашель, душа умирает. Когда, ближе к полудню приходит следователь – дорываюсь до параши, где… хлопаюсь в обморок прямо на зассаный кафель.. Но следак оказывается сердобольным – вызывает «скорую». Умный врач, приводит меня в чувства пощечинами, грустно улыбается на одну сторону и говорит:
— Знаешь, чудо, а ничего такого у меня нет
Прошу хоть что-то обезболивающее. Получаю «тройной анальгин» в жопу и ещё что-то. Общение со следователем по-прежнему не задается, и меня втаскивают в камеру. Воздух наполняет удушливый запах свиных шкварок – через вентиляцию.
— Менты завтракают, са-ало жаря-ат, — мечтательно протянул кто-то в углу.
Меня охватывает приступ тошноты, и не в силах его подавить, прижимаюсь губами к железной двери. Снова обволакивает тепло, свет, я куда-то проваливаюсь… Нет, больше не прошу вызвать врача, мне легчает от одних мыслей – следователь обещал сообщить жене, где я и что со мной.
Вечером пацаны из соседней камеры передают картошку «в мундирах» и бутылку лимонада, но хавать я не могу – плохо, от еды воротит. Ближе к ночи чувствую, как в ногах что-то шевелится – змеи? Гигантские черви? И те и другие. Галлюцинации сменяет истерика, я насквозь мокрый от пота, трясусь в ознобе. В холодном бреду проходит ещё одна ночь. На следующий день приносят от жены передачу, из которой, как позже выяснится, вынуто все, что показалось вкусным для дежурных по отделению (туалетная бумага, компот и куриные ножки), до меня дошла лишь вареная картошка и солёный огурец с куском хлеба. Сигарет выдали 3 штуки. Спички — отобрали.
Из кроссовок вынули шнурки, видимо, чтобы не удавился, однако, километровые бинты с моих многострадальных ног не сняли, так что можно не только самому вздёрнуться, чего очень хочется, но и кому-то помочь. Раны на ногах просочились и добавили в камерный запах смердючести. Боль становится невыносимой…
В «хате» ужасно холодно. Мрачно и днем, и ночью – лампочка не горит. Сквозь зарешеченное, закрытое оргстеклом микро-окошко, проникает мутный свет из коридора. Дважды в сутки на смену удушливой вони, источаемой обитателями, приходят запахи жаренного — свиного сала, масла или картошки. Все зависит от вкуса и аппетита дежурной смены. (в районных отделениях милиции – РОВД — задержанных кормят 1 раз в день и только из передач родственников. Если нет родных? Ну-у… От голода менты умереть не дадут!)
На четвертый день пребывания, после беседы со следователем, начинаю мечтать о скором свидании с прокурором, рассчитываю на освобождение до суда. Вдруг вызывает сам начальник ОБНОНа Яценюк Илья Петрович и говорит каким-то вкрадчивым голоском:
— Эх, Сашок, Сашок…Мы ж с тобой, Сань, уже не один год знаем друг друга… И ты меня знаешь. Я понимаю шо воно таке, шо це така зараза…Блять, и жалко мне вас и с другой стороны.. Ты ж не из той молодой породы, шо щас пошла… Да ладно… Если вам насрать на свое здоровье, то уж мне на ваше, поверь, тем более. Давай поступим так. Ты оможешь мне, я тебе. Я ж не изверг какой, все понимаю. Если хочешь, пусть баба твоя принесет тебе немного лекарства, передам. С одним условием – ты лично забьёшь стрелку одной нашей общей знакомой.
— Петрович, — заскулил я, поняв сразу в какой маргарин он меня втягивает — зацепить Алку на поличном ему никак не удавалось. То ли у той крыша была такой, что не по зубам Петровичу, то ли ещё что, но мне перспектива "испить водички стать козлёнком" никак, ну, никак не прельщала, — Клянусь мамой, — высморкался я в ладошку и растер соплятину по полированной ножке письменного стола,- Сандр Петрович, ну, за шо вы так? Клянусь я, этой «двушкой» меня чисто подогрели пацаны… Я даже не помню, как их звать-называть, одни погремухи… У меня ж мозги проторчаны, я…
— На-ка вот сожри при мне, — перебил Петрович, обломав мои попытки съехать, и развернул небольшой сверток, положив передо мной кусок газеты с горсткой… маковой соломки и стакан с водой.
Я не верил собственным глазам, я…я… Словно скотина… я жадно, жадно запихивал в рот, захлёбывал глотком воды, и натужно … глотал, глотал, глотал…Я давился струпаками, аккуратно выблевывал в ладони — не лезло! – но тут же слизывал с рук всю маковую блевотину и снова заталкивал её себе в рот. Обсасывая слизь и тупо повторяя всё снова, с какой-то мутной алчностью, с каким-то…
— Завтра пусть жена тебе принесет уколоться, — брезгливо изрек Петрович, и отвернулся, уставившись в окно, — Но смотри, это между нами. ПонЯл? Эх, блять, шо вы с собой делаете…На, звони давай.
— Алке?
— Домой звони, бабе своей.
***
Я не знаю, какой бес вселился в меня. Но бес нашептывал:
«Да и хрен с ней, с Алкой этой! С её двумя сопливыми детьми, выблядками… С её папашей — инвалидом сраным!… Со всеми понятиями этими сучьими … Та ты шо, урод!? Може, снова на зону хочешь !? Снова несколько лет париться за забором, и, главное, ёп твоего долбоеба мать — за ШО??? Опять ни за хрен собачий!? Да будь та же Алка на твоём месте, васенька, уже сдала бы она тебя, придурка старого, ментам, с потрохами бы дала и не раздумывала! Ну, кто? Скажи, хто она тебе? Шо она тебе!? Шо-то даром дала? Та никогда, ни разу! — только за лавандос! Нет бабла — гуляй рванина!.. В конце концов, такой шанс уколоться! Ёп! — раскумаришься, дурило, придёшь в себя, а там…. да пои%бать, как сложится, хоть трава не расти – пох! — лишь бы ОТСЮДА выпустили!».
И бес решил: Надо. Случаем надо пользоваться… А с Алкой и ментовской просьбы «потом как-нибудь съехать», отвертеться…
— Алло, это я. Молчи и слушай внимательно.
Сидя в камере, я думал о том, во сколько обойдутся нам с женой мои очередные «приключения», во что вылезет снова «закрыть дело»… Рассуждал о превратностях судьбы и несовершенстве нашей правовой системы… И ещё я молился… О смерти, терпении, освобождении…Лежал и думал, думал о чем угодно… Но только не о том, что могло произойти. И произошло.
/далi буде/